На главную / Искусство / Р. Л. Берг. Я – абстракционист восемнадцатого века

Р. Л. Берг. Я – абстракционист восемнадцатого века

В мою бытность в Париже год назад я написала статью, опубликованную в «Русской мысли» 14 октября 1982 года (N°3434, стр. 13), под названием «Я абстракционист восемнадцатого века».

Моё эстетическое развитие происходило в абсолютно безводной пустыне. Ни одна капля красоты не просачивалась в аскетическую сушь учёного мира моего отца Льва Семёновича Берга. Мачеха отнюдь не была заинтересована в эстетическом развитии падчерицы и пасынка. В школе нам предлагалась специализация либо по черчению, либо – по бухгалтерии.

Безводность моей пустыни была, однако, не безгранична. В ней был оазис, в ней самой и за её пределами разливался океан божественной красоты. Оазис – рукописная священная книга нашей няни-старообрядки. Заглавные буквы славянского письма украшены цветными виньетками. Листья аканта преобразованы в благородный узор. Над текстом – древнерусские ноты, крюки. По этим крюкам няня пела. И лампада горела перед иконой Богоматери с Младенцем, освещая тёмные лики.

А за гранью вакуума простиралась полноводная ширь красоты – сказочно-прекрасный город, щемящая красота обломков цивилизации. Санкт-Петербург. Чугунное литьё оград, окаймляющих набережные, мосты, скверы, сады. Чёрные матовые узоры балконных решёток. Они придают сходство Петербургу с Парижем. Чёрные узоры ворот. Капители бесчисленных колонн. Фонари. Памятники и кариатиды, и львы, львы, львы. Восемнадцатый век.

На стыке Невского и Старо-Невского проспектов, на площади перед Николаевским вокзалом стоит памятник Александру III, воздвигнутый его сыном – последним монархом России. Этот памятник гениального скульптора Трубецкого, в разрез с канонами красоты, воплощёнными в серо-мраморных кариатидах Эрмитажа, являет разительный контраст к старинной эстетике монументов Петра, Екатерины, Кутузова, символического памятника Суворову. Людям, не искушённым в искусстве, он не нравился – воспринимался как карикатура на царский режим. Памятник знаменовал революцию, но не в политике, а в искусстве. Один единственный был такой революционный памятник, так и тот был снят. Политические «новаторы» не потерпели. Я видела его только раз, в 1921 году, по приезде.

Виньетки рукописной старообрядческой книги и чугунные решётки Ленинграда стали основой моего абстрактного искусства.

Я хотела танцевать. Я танцевала в моих мечтах, как Айседора Дункан, не подозревая о её существовании. Я хотела сочинять музыку. Я была в воображении Малером, Белой Бартоком, ни разу не услыхав ни единого звука из их произведений. Об уроках музыки, танца, живописи нечего было и думать. Кроме школьного образования – ничего. Всё, что было в моём распоряжении – крошечные листки старинной бумаги, которые из ящика своего письменного стола выдавал мне отец, чертёжное перо и бутылочка туши. С их помощью я была Айседорой Дункан, Малером, Бартоком. Я осуществила синтез искусства восемнадцатого века и искусства современного. Динамические узоры мои – чистейшая абстракция. Я стала абстракционистом, не имея ни малейшего понятия о существовании русского Ренессанса, о могучих художниках начала века.

В 1964 году, в Академгородке, близ Новосибирска студенты Университета с риском быть выгнанными из Университета устроили мою выставку.

– Что вы изображаете? – спрашивал то тот, то иной.

– Я ничего не изображаю. Это абстракции.

– Что вы выражаете? – следовал второй вопрос.

– Я ничего не выражаю. Я создаю красоту. Я рисую то, что кажется мне вот в эту секунду красивым. Если, взглянув, вы скажете: «Как красиво!» – наши души соприкоснулись. Если вы скажете: «Экая непонятная гадость!» – мы оказались чужими друг другу. Многим мои картины нравились.

В Сибири большинство посетителей выставки и слыхом не слыхали о существовании абстрактного искусства. Молодых абстракционистов, показавших свои картины, мои доброжелатели встретили в штыки, а одну картину даже уничтожили. Новое понимание красоты в сочетании с беспредметностью создаёт непреодолимую для многих преграду для восприятия. Моё старомодное чувство красоты, воплощённое в абстракции, делает мои картины более приемлемыми.

От большинства зрителей эмоциональная напряжённость узора ускользает. Неожиданность орнамента – нравится.

Те немногие, кто постигает духовную сторону моих симфоний, говорили мне, что впечатление – потрясающее.

Отнюдь не воздействие моих картин на этих немногих – они встречались мне и давно, и недавно – убеждает меня, что время моё настало. Оно пришло, потому что синтез новаторского духа абстрактной живописи и утончённой гармоничности старины назрел.

Время моё настало

Моё время пришло не потому, что в Хьюстоне только что закончилась выставка моих картин, не потому, что мои картины вот-вот появятся в галереях Денвера и Вашингтона. И не потому пришло моё время, что год назад, в августе 1982 года 84 картины, выполненные мной за полвека, располагались на стенах пяти крошечных комнат галереи в самом центре Парижа. Решительно никакого изменения в оценке моих творений не произошло.

Рождённый в незапамятные времена, канонизированный в периоды борьбы с язычеством – всюду, где она велась, абстрактный орнамент не сошёл с фризов дворцов, синагог и мечетей на полотна художников и не породил станковую абстрактную живопись. Как была она парией в семье искусств, так и остаётся. Были короткие периоды её расцвета в первой четверти ХХ века в России и в Германии, а в третьей четверти века – повсеместно. Время процветания либо кончалось само собой, либо неизобразительная живопись искоренялась тираном, а тираны все на одно лицо – Сталин, Гитлер – идолы превращённых в идолопоклонников рабов.

В короткие периоды расцвета наслаждение абстрактной живописью оставалось уделом меньшинства.

Я – художник-абстракционист, но почитатели того, чтó выходило из под моего пера, попадались и среди самых ярых ненавистников абстрактного искусства.

В Ленинграде, лет двадцать тому назад в очень интеллигентном обществе шёл разговор об абстрактной живописи. Ругали. Никто не знал, что я создаю то самое, над чем они насмехались. Никто, кроме хозяина. Он не отставал от других.

– Мне казалось, что вам понравились мои картины, – сказала я ему.

– Вы – единственное исключение, – был ответ.

Сорок семь лет назад Павел Филонов – ярчайшая звезда на небосклоне русского Ренессанса, забитый, заплёванный гений сказал:

– Будь вы в Париже, вас объявили бы Мессией новой графики, а здесь – ничего не будет.

Внимание, оказанное мне Парижем, было ничтожным и направлялось на прочие мои активности помимо графики, а об объявлении меня Мессией чего бы то ни было не могло быть и речи.

И все же, время моё пришло. Пришло оно, потому что время ломки старого мира миновало. Столько наломали, такого чудовищно безобразного понасоздавали, что наступило отрезвление. Прекрасное, созданное давно, снова стало ласкать глаз и слух. Но движенья вспять история не знает. Назрел синтез прекрасной старины и абстрактного искусства, зримой музыки, пленённого холстом, бумагой, картоном танца.

Синтез этот осуществлён мною совершенно бессознательно полстолетия назад.

 

Комментарии 

# АЛЕКСАНДР   24.04.2020 12:41
прекрасно описано состояние художника думающего художника созидающего с удовольствием сегодня окунулся в мир семьи Берг Достойные люди
Ответить | Ответить с цитатой | Цитировать

Вы можете прокомментировать эту статью.


наверх^