Потная спираль

Я проснулась и подумала о прелестях покойной жизни. Пускай я хожу на нелюбимую работу, на которой я чувствую себя неадекватно, но ведь главное – она есть, есть жильё и хорошие тёплые штаны из шерсти австралийских баранов. В моём возрасте Анастасия Цветаева наперегонки с зимой обкладывала избёнку саманными кирпичами: кто не успел, тот опоздал, замёрз. У многих пришедших до меня советская власть перерезала жизнь надвое, оставив посредине широкий, жирный отпечаток марусиной шины.

Я с детства много думала о войне и о лагерях, не потому, что намеренно внушили, а воздух был тогда такой. Читая «Чипполино», я сострадала адвокату Горошку, которого приговорили к повешению за сочувствие к большевикам. Горошек не понимал: «Я такой чистенький, свежевыбритый, за что меня убивают?» И мне было так его жалко. Сейчас я понимаю, что жалела в его лице и себя, и всех моих друзей. Горошек, которого Родари презирал и выставил подлецом, явно был списан с беспартийного интеллигента, которому так немного нужно – свежевымытая сорочка, книжка, солёные огурцы, печенье. Как будет неприятно, если меня, как червячка, выковырят из моей уютной норки и отправят в лагерь.  «Чёрт побери, опять лагерь! А мы-то думали, что хоть в этой книжке про лагерь не будет...» – возмутится читатель. Правильно возмутится, я тоже не понимаю, зачем всё время лагерь. В 19 веке во время Гражданской войны в Америке на мысе Берегись (Point Lookout) янки устроили лагерь для конфедератов, такой ужасный, что военнопленные мечтали попасть из него в холерные бараки. В 1918–1920 году на острове Мудьюг англичане показали мудьюг вредным элементам (красноармейцам и большевикам). Впоследствии вредные элементы из уцелевших упрятывали «врагов» их «народа» в лагерь на Соловках. А мой папа...

В Тридцатилетнюю войну лагерей для военнопленных не было. То есть не думайте, что пленных расстреливали на месте, как расстреляли итальянцы русских раненых под Изюмом в 1942 году, или как в мае 1945 расстрелял восемнадцатилетних немецких новобранцев французский генерал Латтр де Тассиньи. Такой глупости в 17 веке не делали; пленные тут же вступали в армию победителя; фиговые листики патриотизма на смоковнице самосознания к этому времени ещё не выросли, и жизнь за царя никто не клал. Тридцатилетнюю войну вели по-другому, не так, как вторую мировую, в Тридцатилетней войне не было военнопленных, и военные действия происходили редко, и длилась она гораздо дольше. Но смысл её был тот же; многие события этой войны имеют зеркальное отражение в той (как бы не назывались «та» и «эта»). События бессмысленной, никчёмной, шизофренической жестокости. Рассказы о них попирают чувство внутренней справедливости. В 44 году в лагере Бремерфорде каждый вечер немцы стреляли из автоматов по баракам, наудачу, прошивая пулями тёс, и каждое утро из этих бараков выносили трупы. Среди них мог оказаться и мой отец. На стадионе в Страхове, под Прагой, в 45 году чехи собрали пятнадцать тысяч немцев, местных. Охранники заставляли их бегать и стреляли, как зайцев, на бегу. Во время Тридцатилетней войны в Тюрингии пьяные солдаты стреляли прохожим по ногам из окна корчмы. Сначала те, потом эти. Да это уже и не война, где тут белые и красные, наши и фашисты, за что дерёмся?

Иоганн Якоб Кристофель Гриммельсхаузен, переживший Тридцатилетнюю войну, написал роман «Симплициус Симплициссимус» – написал для смеха и заработка, и современники покупали и смеялись. Входит Симплициссимус в город, а там только трупы. Все зарезаны, и все дела. Смешно. Это зарисовка с натуры, этюдик с городка, где родился и жил сам Гриммельсхаузен, в котором не осталось ни одного живого человека, когда его неожиданно, «импромтю», посетили солдаты неизвестно чьей армии.

Наёмники, разоряя хутор Симплициуса, женщин насиловали и калечили, мужчин пытали, а потом сожгли вместе с усадьбой. «Солдаты разрушили очаг, провозглашая вечное лето, и, вытряхнув солому из тюфяков, набивали их снедью, как будто на беконе спать лучше» – шутит Гриммельсхаузен. А меня оторопь берёт. «Симплициуса» трудно дочитать, и трудно вынести юмор автора. Это юмор современников Гриммельсхаузена, юмор висельника, человека, который должен претерпеть или умереть. Юмор – дело относительное. Вот например в романе Андрея Макина «Французское завещание» на площади дерутся безногие инвалиды Отечественной войны, и народ хохочет, потому что больше ничего сделать нельзя, некуда девать инвалидов – их слишком много, и остаётся только заслониться смехом. Только француженка, прожившая в России посторонней, не смеётся.

Ужас подобной войны состоит не в сражениях, а в отсутствии чувства безопасности, в ожидании повседневного насилия. Военные действия происходили периодически, грабёж всегда. Грабили не только заезжие мародёры или иностранные армии. Постой собственных солдат – не оккупация, но крестьяне сжигали дома и сбегали в лес, узнав, что к ним расквартированы солдаты, неважно, чьи. Тогда у армий было принято выедать себе дорогу. Да, и как же это я забыла? Чума! Непременно чума, потому что солдаты грабили инфекционные больницы, заражались сами и заражали всех по дороге.

Солдаты не только много ели, и пили, и грабили, но ещё много и бессмысленно поджигали. Грабёж понятен: грабили солдаты Тридцатилетней войны, гуситы, русские крестьяне; в каждом деревенском доме вокруг Петербурга, там, где были когда-то богатые имения, найдётся колченогая, засаленная барская мебель. И я это понимаю, но бессмысленность уничтожения, которая охватывала и гуситов, и солдат Тридцатилетней войны, и русских крестьян? Зачем было жечь усадьбы и поедать жирафов в Аскания Нова? Зачем было в Богемии бессмысленно убивать скот, которого не съесть? Зачем жечь посевы? Зачем нужно было закапывать попов живьём в землю, стрелять по ногам из окна, поливать автоматной очередью бараки военнопленных? Тут поворот какой-то в сознании.

Война омертвляет. Это истина, которую открывают для себя заново всё новые поколения. Для нашего поколения это выяснилось совсем недавно – после русской войны в Афганистане, американской войны в Ираке. В поэме «Слёзы Родины» Грифиус, современник Гриммельсхаузена, написал, что самое страшное последствие войны – смерть души. Высоцкий обещал, что «сапогами не вытоптать душу», – но это смотря какие сапоги, и сколько топтать. Высоцкий пережил войну, но короткую, четырехлетнюю, и не видал того, что видел Грифиус. Тридцатилетняя война длилась так долго, что все стали сумасшедшие. В Тридцатилетней войне выросло поколение неприкаянных. Что получается, когда в лагере для беженцев нарождается два новых поколения; что получается, когда война начинается в 1979 и потом никогда не кончается? Новое поколение получает войну в наследство, и уже не понимает – как же без неё жить-то? Поколение, знавшее только войну, не ценит ничего. Солдат оказывается уже не профессией, а образом жизни.

Война производит усреднение. Сначала одни были неправы, а другие правы, но к концу войны вышло так на так. В Отечественную войну сначала немцы сжигали деревни, обращали русских в рабов, методично вымаривали голодом. Потом русские мстили, как умели. Сначала горели Лондон и Смоленск, а потом Франкфурт и Дрезден. Сначала немцы обобрали оккупированные территории до нитки, а потом начались посылки домой из Германии. Генералы вывозили сервизы и картины с дачи Геринга для хорошей жизни в России; солдат грабил иррационально, от злости, тут же всё спуская. Наш дачный хозяин, – человек удивительно порядочный и добрый, редко такого встретишь, – в Польше пропил целый чемодан отобранных у немцев золотых вещей, как рассказывал нам под неизменный рефрен жены: «Домой бы привёз!»

Сначала немцы насиловали русских женщин и забивали их трупами колодцы. Потом русские зверски насиловали немок. В воспоминаниях Иоахима Феста я читаю о том, как советские солдаты изнасиловали сорокалетнюю женщину, разбитую параличом, сбросили её потом в пролёт лестницы, и она умерла через два часа; чем не сцена из «Симплициуса»? Эти люди вернулись в Россию, и жили среди нас. Да, солдаты, особенно с современной точки зрения, когда всё объясняют социальными условиями, с птичьего полёта абстрактного гуманизма, тоже жертвы: одурелое озверение от монотонности, искорёженная психика, иррациональность разрушения. И всё же можно было бы жечь и насиловать менее усердно. Солдаты слетели с нарезки.

Есть жестокость, которая порождается войной, и жестокость, которая порождает войны. В 1934 году композитор Карл Амадеус Хартманн заперся в мюнхенской квартире и целый год писал оперу «Симплициус Симплициссимус». Его опера – воплощение ужаса перед прошлой и грядущей жестокостью. Я её видела. Она производит тягчайшее впечатление. Пускай Гриммельсхаузен и другие свидетели Тридцатилетней войны умерли триста лет назад, но «Симплициус» так никуда и не ушёл из немецкого культурного канона, так он и длился, и не иссякал, и именно его вспомнил Хартманн, почувствовав, к чему всё идёт в предвоенной Германии.

Можно не думать про лагеря, можно не читать Гриммельсхаузена, не слушать оперу Хартманна, но повседневная жестокость, питающая войны, не пропала, притаилась, заметённая в угол. Садизм гнездится неглубоко, гниёт под кожей – царапни, и вылезет наружу. Главное – магическое слово «можно». За этим словом стоит погром, разбитые стёкла, разбитые судьбы, солдат, который топчет грудь поверженной женщины. После русских и немецких лагерей, после Камбоджи, можно развернуть газету и почитать о современной Африке: насилие, выходящее за рамки сознания, люди, которые деловито отрезают друг другу руки и ноги, или стругают живых свиней на эскалопы. Я родилась после Великой Отечественной; при мне были Руанда, Югославия, Чечня. Раньше Иди Амин замораживал политических противников и делал из них котлеты, а теперь сирийский повстанец грызёт гениталии врага и улыбается в объектив.

Рассуждения о том, что наши несчастья происходят от того, что мы Бога забыли, кажутся особенно смешными в свете истории Тридцатилетней войны, все участники которой были глубоко верующими. Жестокость неизбежна, когда вооружённый встаёт против безоружного. Всё, что произошло с моими родными, всё, что происходит сейчас ужасного и безумного, было, есть и будет. Развитие общества идёт по спирали (не только папины словечки я запомнила), спирали жестокости, потной спирали, как выражался рассказчик «Левши». История воспроизводит себя – как ни складывай коляску, всё пулемёт получается. Люди не меняются, потому что не хотят меняться. На отсутствие информации сегодня не спишешь, черпай полными горстями с интернета, но не хотят, обыватель всё равно уткнётся рылом в ю-тюб. И поисковые алгоритмы всё совершенствуются и совершенствуются, и всё удачнее подсовывают только то, что веселит душу.

В странное время мы живём – как будто маятник достиг нижней точки и вот-вот качнётся обратно. Какое счастье жить в мире, где дети плохо учатся, жёны изменяют, а любимые родители безвременно умирают. Какое счастье жить в мире без войн, в мире, где все трагедии твои собственные, мелкие, касающиеся только тебя. Но счастье непрочно; не избавиться от «потной спирали» жестокости. Безвредные глупые пингвины погибают первыми. «За что вы меня убиваете?» – удивляется Михаил, брат Николая Второго, – «Я никому ничего плохого не сделал, я собирал марки и монеты». И за что убили в Киеве тётю Мусю, которая так любила детей и племянников? «Я от бабушки ушёл, я от дедушки ушёл», – радуется колобок, но конец его печален. Рано или поздно и для моего поколения начнётся война, надо будет бежать, всё бросив, или остаться и смотреть, как всё горит. Рано или поздно и нам брести с котомкой в никуда. У каждого поколения своя война. Обычная судьба обычных людей, но мучает чувство недоумения – а зачем всё всегда вот так? Пуркуа, пуркуа?

Страница 29 из 38 Все страницы