Немецкая волна

Поговорим о самоубийстве, – чем ни тема для разговора? Государства могут самоубиться. Первым мне известным является самоубийство Израиля, в частности из-за того, что у римского гарнизона, стоящего на постое, на знамени был кабан. Вторым – самоубийство Чехии. Третьим – самоубийство России. И не говорите, что это не самоубийство. Не говорите – вот же Чехия на карте, вот же Россия на карте! Думаете, Россия не умерла? Нет уж, умерла – так умерла, в 17 году, и на её руинах мы видим совершенно иное государство, которое гордо провозглашает себя преемником старого. Ищет, пришивает себе корни, но всё ведь уже другое: другое отношение к жизни, другое отношение к вере. Интересно читать записки и мемуары о дореволюционной России – всё равно, что об Ассирии: Ассирии давно нет, хотя айсоры существуют. Ну вы ещё скажите, что Ирак это Ассирия!  Или: «Я – Ниневия!» «Дура ты, а не Ниневия!» Киев, мать городов русских, давно уже умер (или «умерла», если мать?) и не имеет отношения к украинскому Киеву. Страны умирают, и хотя, разумеется, и земля, и жители остаются, и возникает другая, иногда под тем же именем, но не надо обманываться – былое безвозвратно, и новое – действительно новое, даже если его называют старым.

Самоубийства эти нечаянные, намеренных планов погибели не составляют, предсмертных записок не пишут, никто их не ждёт; наоборот, надеются на хорошее, думают: «Вот мы сейчас наведём порядок! Этого терпеть больше нельзя!» Хотя я не знаю, кто что думает, и думают ли вообще. Бытовые самоубийцы кончают с собой из депрессии, но кайзер, и австрийский император, и русский царь оказались самоубийцами исключительно по идиотизму. Зачем Николай, когда страна ходила ходуном под его ногами, ввязался в мировую войну? Организаторы самоубийства сами удивляются последствиям. Организаторы конфликта часто подрываются вместе со страной, не умея вовремя остановиться: вспомним Гитлера, вспомним, как Николай Второй попытался на ходу спрыгнуть с поезда, но попал под колёса. Предвидеть будущее никому не дано. Пророческие видения – это либо блудница на драконе, либо конь блед, но не бывает пророческих снов типа: «Не объявляй мобилизацию, Николаша!»

Крах бывает быстрый, но долго готовится. К самоубийству движутся мелкими шажками, во власти мелких эгоистических интересов. Бьются за разбивание яйца с тупого конца, попутно многие обогащаются, сочетая приятное с полезным. Трудно реконструировать, что творится в башке у конкретного политика, но в целом это понятно: собственные интересы представляются полностью совпадающими с общим благом; берётся за общее дело и себя не забывает. Но вот что удивительно – иногда человек не понимает не только общего блага, но и своего, и упорно отстаивает какой-то бред, который, осуществлённый, приводит к гибели. И когда таких много набирается, мы получаем смесь «ой-ёй-ёй». Один лемминг остережётся прыгать с обрыва, он понимает, что может убиться, а стая не остережётся. Из муравьёв можно сложить коллективный разум, а человечество всех стран, соединяясь, дуреет. Весь народ вдруг охватывает каким-то тифозным жаром, слепой ведёт слепого, и вот уже и бомбистов оправдывают, как писал Блок, «учитывая, что творится вокруг...» Сейчас уже непонятно, что такое творилось в России, за что можно было разнести в куски Сергея Александровича. Уточняю, мне непонятно. Я человек прагматический и желудочный. Я не вижу дальше собственного носа, и поэтому мне недоступны высокие идеи преобразования общества. Поразительно, но желудочных людей мало, среди моих друзей практически ни одного. Все духовные. У духовных есть чёткие представления о том, что хорошо, и что плохо, и несмотря на все примеры и египетской древности и древнееврейской они твердят: «нет, а надо не так». Духовные люди в любой момент готовы совершить самоубийство, не задумываясь, а стоит ли того идея, и насколько она обоснована.

Наилучший способ самоугробиться – война. Возьмите первую мировую, которая привела к гибели и развалу нескольких государств – России, Австро-Венгрии. Австрия просто покалечилась, потеряв руки и ноги, а Россия сломала шею. И Богемия погибла, когда чехи ввязались в войну, да ещё к ней и не приготовившись. Погибла прекрасная благоустроенная страна. Ведь Богемии, как впоследствии Голландии и американским колониям, гуситская реформа вероисповедания пошла на пользу, развязала руки третьему сословию, Богемия обуржуазилась и разбогатела – вся, а не только верхний процент населения, что было если и не прогрессом (у этого слова есть противный призвук оптимизма), так шагом в будущее, то будущее, в котором Франция оказалась только в 18 веке. В Богемии появились и общественное представительство, и некая даже социальная справедливость. Чехи возгордились, думая, что дальше будет только лучше, как ни пинайся. Причины – гордыня и оптимизм: живём мы весело сегодня, а завтра, если раскачать лодку, будет веселей. Уж сколько я этой наивной веры навидалась; даже у нас в России в 80-е годы. Страшна такая вера, она порождает бездумность и опрометчивость. Наш мир кажется незыблемым, а это утлая скорлупка. Исчезновение страны происходит мгновенно. Сирия... вот она была, и нету. В шашнадцатом была Россия, а в осьмнадцатом на её месте – даже не знаю, как и назвать.

Да, была вот такая страна Богемия, и вроде бы даже после битвы у Белой горы осталась, и в составе всё той же Священной Римской империи, но уже совсем не та. Из Богемии получилась страна с нищим народом, которой заправляло несколько олигархов. Средний класс погиб, или отправился в изгнание.  До «Катастрофы» в Чехии было 90 процентов земли у мелкопоместных рыцарей, а после – только 10 процентов. Этим однодворцам было плохо от акул-латифундистов, а крестьянам и того хуже. См. повесть «Дубровский» – помните, как там распоясался Троекуров? Люди, которые интересуются историей, могут быстро из неё выудить простой такой, сермяжный такой факт: большая разница в доходах населения ведёт к зверской эксплуатации и политическому бесправию большинства, – даже неудобно и говорить на эту тему, настолько это очевидно. Даже неудобно напоминать, что главный грех у такого вот бесконтрольного капитализма общий с социализмом – бессмысленность труда, безнадёга судьбы.

В покорённую Чехию хлынули немцы. Разобрали земли, оставшиеся после местных – славян ли, германцев, не важно; главное – старых местных родов. Интеллектуалы и чиновники заговорили на немецком. Чешский превратился в диалект тёмной массы. Сомнительную гусятину заменили на католичество, приехали с чемоданчиками новые святые – Св. Венцеслава старательно заменяли на Св. Непомука. Историки уверяют нас, что народ перенёс ампутацию утраквизма до удивления легко – его больше заботил порезанный скот. Хотелось хоть немного мясом обрасти после тридцатилетнего кошмара и разорения. Большинство старых церквей лежали в развалинах. Целые районы были разрушены. Пошло массовое строительство и перестройка. И тут на чехов обрушилось барокко. Барокко пришло с немцами и ассоциировалось с немцами. Барокко в Чехии было непривычным, как  Св. Непомук. Но жить-то надо... Народ стал жить и приживаться к барокко.

Благополучие и барокко не зря начинаются с той же буквы. Послевоенные страны бросились в барокко, чтобы забыть ужасы войны, – времена, когда жгли дотла, грабили до нитки, вырезали не семьями, городами. Хотелось пожить по-человечески. Помните, какими мы все себя чувствовали цивилизованными в конце 20 века? Какие кругом были красивые машины, телевизоры, дворцы, правда не из хрусталя и алюминия, но  из стекла и бетона? Позади были варварские войны, повсеместно, даже в советской стране воцарилось буржуазное благополучие. В таком же благодушии пребывали народы накануне первой мировой войны. Потом ... ну, мы знаем, что было потом, и в 1914 году, и в 2001. Мир совершил ещё одно сальто-мортале, сбросив с себя старые представления о том, что хорошо, и что плохо...

В истории городов есть узенькие полосы, когда строится очень много, и широкие полосы, когда ничего не строится. При Карле велось мощнейшее строительство. Исторически это была узкая полоска: что такое сорок пять лет? Тьфу. Но за это время построен огромный собор, мост с башнями, замок... и всё одним архитектором, потому что другие не успели родиться. А когда родились и прибежали, им говорят: «Вы не нужны, период активного строительства уже кончился, и сейчас тут будут войны, и всё, что было построено, попортят и разломают».

Потом была послевоенная узкая полоска, когда всё строили Дитценхоферы, современники мюнхенских Ассамов. Старший Дитценхофер, Кристоф, приехал из Баварии. Импортный Дитценхофер был и скульптор, и архитектор, брал за пример итальянца Борромини. У него был сын, Килиан Игнац, который, как вы помните, построил дворец Кински и собор Св. Николая на Староместской площади, и дочь, имени которой я не знаю, потому что она ничего не построила. Но зато она вышла замуж за архитектора Ансельмо Лураго. Так составился этот архитектурный триумвират, который сообща вытянул большой собор Св. Микулаша на Малостранской площади (Св. Николая для тех, кто его помнит по России).

Приходишь к Св. Микулашу, поднимаясь вверх от реки, и думаешь, что надо было на трамвае. Вы уже поняли, что Прага – город крутой, не в том смысле, что все там ездят на мерседесах и курят анашу, а буквально: это город не для сердечников. Достоинство перепадов высоты – великолепные виды, которых в Петербурге не добьёшься, даже если подымешься на «Исаака-великана», ну разве если пристроиться у ног ангела на шпиле собора Петра и Павла. Некоторые избранные там бывали, но по печальному поводу: мой родственник Михаил Шестаков зачехлял золотую иглу в начале войны, чтобы по ней не били снарядами немцы.

Св. Микулаш увенчан куполом и колокольней одинаковой высоты; брат и сестра. Купол сидит на толстом барабане, а колокольня тощая. Их зелёные крыши виднеются отовсюду и торчат на каждой второй открытке Праги. Но когда подходишь к фасаду – и купол, и колокольня становятся незаметны, заслонённые двухъярусной стеной, украшенной барочным фронтонам, тремя порталами, статуями из тёмного камня. На что, на что это похоже, с чем сравнить? Ёлки, не помню. Может быть что-то от собора Петропавловской крепости в Петербурге. Фасад относительно прост. Зато внутри собора барокко пышное, много золота и крупных фигур. Собор знаменит фресками, медным Св. Николаем на главном алтаре, амвоном в стиле рококо и красивым органом, на котором играл Моцарт. Жаль, что нас не предупредили – мы бы тоже пришли его послушать.

Подкрепившись, как Винни-Пух, в кафе напротив Св. Микулаша, я поднимаюсь от собора к Пражскому замку и барочным дворцам. Дворец Шварценберга, выстроенный в стиле флорентийского палаццо, но с многоярусными фронтонами немецкого барокко на торцах г-образного здания, рустован, то есть покрыт каменными плитами с пирамидальной поверхностью, на гранях которых перекликаются свет с тенью. Зачеркнём конец последней фразы – омманули нас! Это просто раскраска штукатурки под рустовку, кролик под котика. Ну, где Шварценберги, там и Розенберги (Рожембеки), как мы неоднократно впоследствии убедимся. Это во дворце Шварценберга Розенберг устроил ужасный банкет, который стал причиной безвременной гибели астронома Тихо Браге. В школьном курсе физики не рассказывали, но каждый чех знает, что Тихо Браге погиб от того, что вовремя не пописал: неудобно было уйти с королевского банкета, а взять с собой портативный горшок, которые тогда делали во множестве, и для дам, и для кавалеров, он не догадался.

Во дворце Шварценберга находится монументальная мальба габсбургских художников. Стоит осмотреть дворец Шварценберга. Но слишком всего много, боюсь обкушаться. Когда я была маленькая, я ела в основном кашу. Больше всего я любила пшеничку. Однажды, когда мамы не было дома, папа сварил пшеничку и дал мне всю кастрюлю – он меня очень любил. После этого я много лет не ела пшенички; такой вот удивительный физиологический феномен.

Дворец Штернберга – тоже рядом с замком, ибо выгодно селиться поближе к королям. Это типичное здание в стиле барокко, без обмана и обманок, в котором находится Национальная картинная галерея. Я знаю, что там. Везде найдёшь одних и тех же художников. Картины их просачиваются, как вода, во все музеи. Я найду остатки коллекции Рудольфа: и Рембрандта, и Рубенса, и Тинторетто, и Гольбейна, и Эль Греко, и Брейгеля, и Лукаса Кранаха, и картину Дюрера, которую принесли Рудольфу на руках через Альпы. Создание частной коллекции – всё равно что попытка удержать воду в горсти. Растеклась коллекция Рудольфа, досталась завоевателям – Максимиллиану Баварскому, потом шведам, потом австрийскому императору. А помните, как Николай Первый обошёлся с Лукасами-Кранахами ранней коллекции Эрмитажа? Неизвестно куда они утекли и во что впитались.

Стоит осмотреть дворец Штернберга. Но... Про пшеничку я уже рассказывала? Тогда про дядю Ваню. Вы помните, что дядя Ваня работал в трампарке, хорошо фотографировал и не путал атлантов с кариатидами. Помните вы также, что до революции дядя Ваня учился в кадетском корпусе. До кадетского корпуса дядя Ваня был маленький и очень любил пасху, с маленькой буквы, то есть творожную пасхальную еду, рецепты которой неисчислимы. Наутро после пасхальной службы было принято делать визиты, и при этом всех угощали стоявшим с ночи на столе. И вот однажды дядя Ваня проснулся раньше всех, вышел в столовую и увидел пасхальный стол. Там были пасха ванильная, пасха ореховая, пасха шоколадная, пасха с цукатами, пасха с изюмом и так далее. И дядя Ваня их все попробовал, и с тех пор долго не ел пасхи. Такая вот простая история, но хочется её рассказать, потому что сам-то он её уже больше никому не расскажет.

Чуть-чуть пройдя по площади, я подивилась замечательному зелёному канделябру и вспомнила, что, судя по старому фото Староместской площади их раньше было много, они стояли по всей Праге, на всех площадях, а теперь вот я увидела только парочку: зелёные монументы прежнему уличному освещению. Потом забрела на уличку Новый свет в надежде увидать любимого мультипликатора, Яна Шванкмайера, который на ней живёт. Я видела три его фильма. Особенно мне запомнились в «Алисе (в Стране Чудес)» застенчивый кусок сырого мяса и агрессивные полосатые носки. Кролик в «Алисе», – из бывших, ныне чучело, – нажирается стружек, из лопнувшего пуза сыплются опилки. В фильме «Чучелко» старичок вожделенно смотрит на девочку, и у него сама собой развязывается ширинка, и из неё вываливается... жадная рука. Неожиданно, смешно, неприятно. Это что, страной навеяло? Если страной, так опосредованно, после того, как она была просеяна через мелкое сито души. Каждой книгой, каждым фильмом человек говорит о себе, то есть продукте окружающей среды и генотипа. И такое он иногда себе и окружающим говорит, что сам дивится. Каждому стоит снять фильм или написать роман. Я так сделала и узнала о себе много интересного. Так же, как и Шванкмайер, я боюсь уродства жизни.  Но я ставлю между нею и мной стенку. Я всё время превращаю дрянь и рвань во что-то смешное и доброе. Такое переосмысление можно назвать самообманом, а можно – повышенной выживаемостью. Шванкмайер незащищён.

Я не знаю, как выглядит Шванкмайер, и я рассчитывала, что он стоит у своего дома, со всеми раскланивается и говорит: «Я – Шванкмайер!» Знаменитые люди часто так поступают. В 60-е годы к моему знакомому в Доме Книги подошёл небритый детина в ватнике и сказал: «Писателя Дудинцева знаешь? Это я. Пойдём выпьем!» Но на улице Новый Свет никого не было.

«Новый свет», имя которого напоминает о крымским винодельческом заводе, – это Злата уличка для бедных или жадных, которые не хотят покупать билеты в пражский Кремль. Злата улочка Градчанского замка застроена крошечными, кукольными домиками. Построена она была для мастеров-ремесленников. Там когда-то был рабочий кабинет Кафки, недолго. У нас был сделанный отцом снимок Золотой улочки; в наше время народу там гораздо больше. Какой пустынный Новый Свет и какая Златая уличка нехорошая, толпучая! Злата улочка не для нормального человека, несмотря даже на осенний несезон; я в неё заглянула, но даже не вошла, потому что в этот день мне не хотелось пробивать дорогу зонтиком. Хорошо, что Кафка во-время умер: сейчас ему было бы просто не протолкнуться к своему домику.

На улице Новый Свет тоже такие же разноцветные домики. Их почистили и покрасили, когда приводили Прагу в порядок в девятнадцатом веке, а до этого тут были трущобы для бедноты. Но заметьте, это не какие-нибудь фавелы Сан-Пауло из оцинкованного железа, и не халупы из ангарных бочек, в которых ещё совсем недавно, при советской власти, жили рабочие в Сибири – нет, это каменные прочные дома, хоть и малой площади.

Новый Свет загнулся кривым коленом и вывел к дому Тихо Браге... Надо ли плакать о том, что после меня не останется мемориальной доски, как от Тихо Браге, я ещё не решила. Неподалёку, на Чернинской улице есть галерея Гамбра, где продают изделия Шванкмайера, но я её не нашла. Зато я увидела ряды скульптур из песчаника, поставленные низко-низко, близко-близко вдоль низенькой балюстрады, – как будто чёрные горошины раскатились по мостовой. Это терраса Лореты. Само здание напоминает петровское барокко (извините за назойливый повтор) – стены украшены лопатками, окна прямоугольные, в простых картушах. Крыша шатровая, без изгибов, высотою в один этаж, то есть не давит на здание. Вдоль крыши виден небольшой фронтон с барочными волютами, и две башенки, не выше крыши, тоже с волютами по бокам. Посредине крыши торчит башня с небольшим шпилем, часовая и колокольная; на ней висят тридцать колоколов, отлитые в Амстердаме. Здание выстроено Дитценхофером в конце 17 века.

Лорета – место паломничества, основанное Катаржиной Лобкович в 1626 году, то есть почти сразу после разгрома богемских утраквистов и казни чешских баронов на староместской площади: чешская знать, приверженная католицизму, утверждала свои права. На территории Лореты есть церковь Рождества, которая представляет собой уменьшенную копию малостранского собора Св. Микулаша. В Лорете находится важная святыня – копия домика Богородицы из Назарета. Эта скромная ближневосточная избёнка заключена в футляр и покрыта сверху донизу белыми барельефами и лепкой. В домике Богородицы помещается изображение Чёрной мадонны. Весь этот комплекс с церквями, часовнями, фонтаном, павильонами и сокровищницей содержит немало интересных вещей, в том числе и барочную дароносицу: красивую, корявенькую, украшенную бриллиантами со свадебного платья графини Коловрат, которая завещала всё своё состояние Лорете.

Потом я зашла в такой садик, как бы произнести его название? Нам, русским, ближе славянские сочетания звуков, чем итальянцам или французам, да и я лично ловка в их произношении и запросто говорю «Стржельчик», а не «Стрежельчик», как многие, но перед Вртбовской захрадой пасую. Вртыбыска? Втрубовска? Вытырбска? Я безнадёжна. Меня можно выкинуть на помойку. Вртбовска захрада – это садик с маленькими, стрижеными деревцами, в котором на террасах с балюстрадами высажены весёлые мраморные нимфы, вазы чёрного камня с чёрными фруктами и цветами, в надежде, что они со временем размножатся. И кажется, будто я в сказочном, детском барокко времён царскосельского сада.

Просыпаются обывательские мечтания об имении с крыжовником или хотя бы садовом участке. Хочу ли я статуй в своём маленьком огородике? В Сент Луисе было принято покупать гипсовых гусей и одевать их в пёстрые костюмчики. Придёшь в цветочный магазин, и там полно гусей, ангелов, купидонов, поросят и черепашек. И есть ощущение, что этого всего мне не надо. Как-то спокойнее обойтись вазоном для гераней. Что же я буду делать, если доброжелатель притащит мне ангела? То же, что и в случае, если мне принесут хомяка – пристрою в хорошие руки. Только вот ангела труднее всучить, чем хомяка, несмотря на то, что ангел мало ест и не пачкает. Но, допустим, не отвертеться: произошло чудо, и мне подарили большую усадьбу, и если я не расставлю в парке скульптуры, я тем самым плюну в рожу порядочным людям. Что выбрать? Если статуи не самые что ни на есть лучшие, они выглядят дешёвкой и даже могут испугать: я видывала страшненьких пастухов и пастушек синего гипса, с пробоинами от времени, сквозь которые проступает проволока. Можно купить отполированную мраморную богиню с неотбитыми руками и головой. Но у меня ведь сердце изболится за то, что дожди разъедят её, как статуи Втрврт-Выборгской Захрады. Нет, пусть будет бронза с тёмной патиной, пусть будет женщина в платье пушкинской поры, присевшая на камень с книгой.

Я ухожу из Малой Страны по Карлову мосту – я его осмотрела в другой день, после поездки в Карлштейн, но зачем мелочиться – расскажем сейчас, к месту. На берегу Влтавы стоит волшебник в шляпе с высокой тульей (надвратная башня моста). У ног колдуна лежит дракон – Карлов мост, низкий, длинный, со множеством пролётов. Брюхом дракон опирается на огромные каменные башмаки волшебника. Башмаки сделаны солидно, с огромным запасом прочности, и потому за шестьсот лет мост так и не съехал в реку. Дракона сторожит рыцарь, стоящий на выступающем из воды каменном острие. Мост построил Петер Парлер, как и многое другое в карловой Праге. Здесь на мосту во время Тридцатилетней войны когда-то шёл страшный бой пражан со шведами. Сейчас башни вряд ли имеют оборонное значение. Кто сейчас будет оборонять мост и лить смолу на наступающих? И кто сейчас полезет по мосту? При необходимости можно пройти по мосту на танке, а потом подорвать ворота, и если пролёт рухнет вместе с башней, перекрыть его будет просто... но о чём это я? Я как-то съехала на «Наши в Праге», а это совсем другая история.

Ходить по мосту в данный исторический момент (когда наши уже и ещё не в Праге) противно – он перегорожен вдоль ради реставрации, и на оставшейся половинке все трутся друг о друга и может быть лазают по чужим карманам. Сам по себе мост хорош, но славу ему принесли статуи, которыми мост был утыкан в 17 веке. Хорошо, что не догадались построить на мосту дома, которые так безобразят речную перспективу средневековых городов.

Аллегорические фигуры скульптурных групп выполнены в правильном масштабе – очевидно, скульпторы были профессиональные. Не всегда так получается. Вот у нас, совсем рядом с папиной работой, у Технологического инсти-верситета из постамента вытарчивает Плеханов, а у постамента стоит и смотрит на вождя рабочий. Плеханов большой, как автобус, а рабочий маленький, как гномик. То ли материала скульптору не хватило, то ли места, то ли компетентности. А может быть это шоковая терапия: зритель стоит и стоит, пытаясь понять, почему рабочий маленький, но за три, а Плеханов большой, но за пять… И начинает в голове складываться сказка. Будто бы сидит Плеханов в своей комнате, грызёт шариковую ручку... Задумался и не замечает, что в комнате стемнело. И тут он видит под кроватью огонёк. И выходит из-под кровати процессия маленьких рабочих со свечечками, и тихо-тихо идёт на коммунальную кухню. Плеханов за ними и видит: подходит процессия к плите со щами, и начинают рабочие забираться друг другу на плечи. И снимают они кастрюлю с плиты, передают вниз по живой пирамиде, и открывается в стене крошечная дверка, и уносят туда щи, а когда Плеханов подходит к стене, дверка уже пропала, будто вовсе не бывало. И думает Плеханов: «Привиделось мне это, что ли? Но тогда где кастрюля? Наверно Дойч и Аксельрод унесли себе в комнату. Сами-то они ничего делать не умеют, вот и таскают чужие обеды.» Словом будит такая скульптура воображение.

И скульптуры на мосту тоже будят и заставляют размышлять. Вот только бы знать, кто есть кто. Было бы веселее, если бы тут были Никсон с Киссинджером, или Буш с Чейни, или Путин с Берлускони. А вместо этого Феликс де Валуа, святой Иоанн и блаженный Иван. Что у них общего, у французов и азиата с раскосыми и жадными очами? Оказывается, вместе собирали деньги на выкуп попавших в плен к мусульманам. Пленник тут же, на постаменте, и протягивает к избавителям скованные руки. Так, здесь вот Кирилл и Мефодий – про этих я слышала. Только вот не подойти – мешает загородка. А там Святой Адальберт, он же Войтех, пражский епископ 10 века. При жизни ему не повезло, всех его родственников Пржемыслиды на всякий случай вырезали, во избежание конкуренции. И сам он жил невесело. Зато потом за его мощи чехи боролись с поляками. Так всегда бывает; когда-то в Столыпина при попустительстве правительства разрядили шпалер, а сейчас он мил всем и каждому.

Вот бронзовая плита, посвящённая Иоанну Непомуку. Его сбросил во Влтаву жестокий чешский король: странное было время – можно было по приказу руководителя государства замочить кого угодно. На первом плане крупная фигура – наверно, Непомук, но почему-то в женском платье. Ан нет, это такие тут крупные прохожие, а на заднем плане маленький Карлов мостик, и на нём при стечении народа безвольно, как тряпичная кукла, вниз головой висит Непомук, отполированный множеством прикосновений на счастье. Какое же счастье, если человека утопили? Но все знали, и Непомук в том числе, что утопление понарошку, и Непомуку обеспечено вечное блаженство; святого не утопишь, а если утопишь, то хорошо ему сделаешь. Думаете, зубоскалю? Нет, адекватно передаю тогдашние взгляды: многие христиане считали, что благодетельствуют жертвам, отправляя их на небо. Кстати, почему раньше всех убивали утоплением? Плавать, что ли, никто не умел? Или бросали с большой высоты, и одежда мешала всплыть? А может он выплыл, но у берега его ждали с баграми, и тюк по кумполу? Даже если и вылез – кто его пригреет и укроет от гнева короля?

Барокко было всем, что отринули когда-то утраквисты и Богемские братья. В этом смысле оно было чешским современникам чуждо. Но за триста лет чех освоил барочные костёлы. Когда долго живёшь среди странной моды – приберёшь к рукам. Так произошло и в Петербурге, хотя уж куда дальше, чем от Казанского собора до Спаса на Крови, не в метрах, конечно, а в стиле. В Праге множество барочных церквей. У большинства я рассмотрела только фасады, например, фасад староместского Св. Якуба, на котором на барельефах клубятся фигуры, скученные, как карпы во время кормления. Внутри не была. Вздыхаю о том, как трудно попасть в чешские церкви. Многие пражские церкви работают, подчиняясь своему внутреннему ритму, а не потребностям туристов. Мои походы по святым местам проходили в стиле песни «Я пришёл – тэбе нэма». придёшь неурочно – закрыто. Придёшь урочно – все поют и просят не беспокоить. Непросто было попасть в церковь Мария у Тына: застроена зданиями и нужно полдня искать неприметную подворотню, по которой можно пролезть к её порталу. Я и не попала и не увидела могилы Тихо Браге. Не вовремя попала в великолепную барочную церковь Святого Иржи (Жоржа), – удалось просунуть только нос в щель забора, отделяющего крещёных от некрещёных, и разглядывать алтари вдалеке и в полумраке.

Панна Мария Снежна – в неё я попала, в церковь, названную в честь другой церкви – Санта Мария Мираколи, план которой римский папа начертил прямо на снегу. Строительство Панны Марии Снежной начато при короле Карле, но церковь никогда не была построена целиком: она значительно меньше, чем предполагалось. Здесь проповедовал когда-то неистовый, как Виссарион, Ян Желивски, и отсюда он погнал толпу к ратуше Нового Места дефенестрировать членов магистрата. Возле неё разбиты Францисканские сады, места мало, но всё же можно изловчиться и разглядеть фасад.  Внутри Панны Марии резная скульптура. Много алтарей: белый мрамор, чёрные витые колонны, статуи в золоченых и цветных одеждах. Замечаю Моисея с рогами – порождение неправильного перевода Библии.

Я смотрю на обильные украшения и думаю – вот барокко не сгоревшее, такое, какое было. Надо все это запомнить. Это – настоящая Германия, которой в Германии я не увижу. Я собственно в Прагу-то и приехала, ожидая увидеть неразгромленное немецкое, увидеть, как оно выглядит без реставрации. «Вот настоящее, не уничтоженное», – думаю я, расхаживая по Праге и вообще по Чехии. Прагу почти не разбомбили, хотя бомбили. Зачем? А зачем американцы уничтожили Монте Кассино? Зачем сожгли Кампо Санто в Пизе? Зачем разгромили мост в Белграде? До них это просто не доходит. У себя они разбомбили много больше. И в Петербурге теперь отстраивается новое племя, устремлённое в будущее. С чем бы его сравнить? Наверно с водорослью ламинарией – листья длинные, а корней нет. Только присоски-ризоиды. Я плачу над разбитой люстрой, в нашей семье с 19 века, а мне объясняют – надо было предупредить, что она ценная.

Кто ищет прошлое, тот ищет того, чего нету – это аксиома, трюизм, тавтология и прочее. Но я ищу такое, у чего не осталось даже наследников. Воды истории над ними сомкнулись. Передо мной немецкая культура в отсутствии немцев. Чехия – странное блюдо, немецкая архитектурная оболочка, начинённая чехами. Немецкое барокко стало чешским. Чехия впитала его, сделала частью себя, пост фактум, как Россия влила в свои жилы таланты Аристотеля Фиораванти, Карло Растрелли, Этьена Фальконе.

Я усаживаюсь на скамью. Сверху льётся небесная музыка, клочками: ангельское пение сменяется возмущённой бранью на немецком. И снова ангельское пение. Идёт репетиция. Потом вниз спускается обычный хор, не ангельский: приехали из Бонна, исполнять мессу Дворжака. Спели один хорал, как люди поют, и ушли на хоры, и снова запели ангелами. Урок храмовой акустики. Один из лучших концертов моей жизни. Пение немцев в чешском соборе.

Страница 31 из 38 Все страницы